Долгая помолвка - Страница 30

Сделав крюк по дороге назад, Сильвен заезжает на улицу Гэй-Люссак и останавливается перед меблирашками, где в феврале 1917 года жила Мариетта с сыном Батистеном.

Хозяева прекрасно помнят ее, хотя она прожила у них три или четыре недели. Снимала комнату на втором этаже. Ей разрешили пользоваться кухней, чтобы готовить еду своему малышу. Много раз приглашали за свой стол, но она неизменно отказывалась.

По их описанию, Мариетта Нотр-Дам была очень молоденькой дамой, лет двадцати, не более, с большими печальными глазами, свои светлые волосы она собирала в шиньон, красивая дама, не желавшая это подчеркивать. У нее погиб муж на войне. Она только однажды об этом упомянула и больше никогда-никогда к этому не возвращалась. Вообще была не болтлива. Только по рукам можно было догадаться, что она из деревенских и всю жизнь много работала. Из дома выходила лишь в ближайшую булочную за хлебом или погулять с ребенком в Люксембургский сад. Своего Батистена она называла Титу, ему было только одиннадцать месяцев, но он уже начал ходить. Пару раз Мариетта с сыном на целый день уезжала к друзьям. Тогда хозяева дома видели ее в другом платье, а не в обычном серо-черном, которое она носила каждый день.

Она съехала в начале марта, сказав, что друзья нашли ей работу и приютят у себя, пока она не подыщет себе кров. Уезжая, настояла на том, чтобы уплатить «за пользование кухней». Чтобы доехать до Восточного вокзала, вызвала такси. Куда едет, не сказала, не оставила адреса, куда можно было бы пересылать ее почту, мол, «не знаю, где буду жить». Во всяком случае, письма к ней не приходили. Шофер такси взвалил один узел на крышу, пристроил где смог чемоданы и сумки, она уехала и больше не возвращалась.

Через два месяца, 18 мая, на ее имя пришло письмо из Дордони. Хозяева долго хранили его, более года, думая, что Мариетта может к ним заглянуть, если окажется в этом районе. А потом решили вскрыть. В нем было официальное уведомление о смерти ее мужа, тридцати лет, убитого врагом. Они еще подумали, как же это печально, очень печально, но Мариетта об этом давно знала, и письмо отправилось в кухонную плиту.

В поезде, в котором они с Сильвеном возвращаются в Кап-Бретон, в английском каталоге марок Матильда добирается до буквы "М". Откинув голову на спинку скамьи, она чувствует озноб, который всегда сопровождается сильным сердцебиением, как тогда, когда выигрываешь в карты, однако сейчас это ощущение приятнее. Она благодарна себе и гордится собой. И с окрепшей надеждой смотрит, как за окном поезда к ней приближается солнце Ланд.

Сильвен был в разлуке с Бенедиктой шесть недель. Он соскучился по ней и по их стычкам. При встрече оба явно испытывают смущение. Бенедикта говорит: «Я уж и забыла, что ты такой красивый мужчина». А наш весельчак не знает, куда деть руки, разглаживает рыжеватые усы, расстегивает жесткий воротничок и срывает галстук.

Матильда опять оказывается в компании своих кошек, которые, не испытывая никакого смущения, следуют за колесами ее самоката. Она вдыхает соленый ветер, любуясь видом дюн за окнами виллы, где прижималась к Манешу и он целовал ее, желанный желанную, такую же, как все.

В ночь после возвращения, сидя за столом в своей комнате, окруженная своими фотографиями и кошками, она пишет на бумаге для рисования:

«Разновидность номера четыре с острова Маврикий, один синий двухпенсовик, напечатанный в 1848 году в серии из двенадцати марок. Орфографическая ошибка по вине рассеянного гравера содержится в седьмой марке этой серии, в результате чего ПЕНС превратился в ПЕНО. Новые или гашированные, эти двухпенсовики стоят теперь целое состояние».

А внизу листка добавляет:

«Сведения о потерях могут быть подделаны. Придерживаться отныне письма капитана Фавурье. В воскресенье на заре они все еще живы».

ШКАТУЛКА ИЗ КРАСНОГО ДЕРЕВА

"Вероника Пассаван.

Улица Амадье, 16, Париж.

10 января 1920 года.

Мадемуазель!

Позавчера я зашла к Малышу Луи, чтобы пожелать ему счастливого Нового года. Он рассказал мне о вашем с ним разговоре осенью прошлого года, стараясь в точности воспроизвести свои слова.

Я бы не хотела, чтобы по поводу нашего разрыва с Клебером Буке, которого все называли Эскимосом, возникли кривотолки. Я просто любила Клебера, всего без остатка, и очень страдала из-за своего упрямства. Однако я совершенно уверена, что при первой же встрече мы бы помирились. Я же не знала, что он погибнет на войне. Чтобы меня успокоить, он всегда говорил о своих связях, что его не посылают на опасные задания. Мне казалось просто невероятным, что он может погибнуть. Иногда, по ночам я все еще не верю и готова объяснить почему.

Я об этом не говорила Малышу Луи — к чему еще больше расстраивать человека? Так вот, в марте 1917 года ко мне на работу зашла женщина и сообщила то, о чем вы, вероятно, давно догадались и о чем вы также не пожелали рассказать Малышу Луи — о самостреле и приговоре трибунала.

Эта женщина побывала в армейской зоне, где ее парень наряду с другими был приговорен к смерти, и мне кажется, что ваш жених был среди них. Женщина рассказала, что свои их не расстреляли, а выбросили между траншеями, чтобы это сделали немцы. Возможно, ей было известно еще что-то, но она об этом умолчала. Зато очень допытывалась, имею ли я какие-нибудь сведения о Клебере, видела ли я его живым после января, не прячется ли он где-нибудь. Я заверила ее, что ничего не знаю. Конечно, она не поверила, и была права, хоть и наполовину. Если бы я что-то знала про Клебера, то уж, конечно, придержала бы язык.